"Бегство от безопасности" - Ричард Бах, 1994 г.

    Я никогда не страдал бессонницей. Поцеловав жену на сон грядущий, я поправлял подушку, и, едва прикоснувшись к ней головой, уже спал. Обязательно нужно заснуть.
    Ты боишься, что Дикки сожжет дверь и зажарит тебя в собственной постели? Глупо! Чего я боюсь? Когда Лесли сердита на меня, разве я выскакиваю вон из комнаты? Ну, иногда бывает, но не так уж часто. Так почему же я так шарахаюсь от этой деревянной камеры? Я захлопнул ту дверь, не нужно было этого делать, я сожалею об этом, я не соображал, что делаю. Это вышло неумышленно, и теперь я должен по крайней мере открыть дверь и выпустить моего воображаемого мальчишку. Единственным оружием в моем распоряжении был разум.
    - Я ненавижу тебя, - сказал он.
    - У тебя есть полное право ненавидеть меня. Есть ли хоть что-нибудь, что бы я мог сделать для тебя? Есть ли что-нибудь, о чем ты мечтаешь, а я мог бы показать тебе это? Если я делал это, если я прожил это, если я знаю это, - оно твое. Он устремил на меня безнадежный взгляд, затем отвел в сторону огнемет, и его темные глаза наполнились слезами.
    - Ох, Ричард, - сказал он. - Как это, летать?

СЕДЬМАЯ

    Утром Лесли выслушала мою историю, и, когда я закончил, она села на кровать и, тихая, как мысль, уставилась в окно; под окном в саду росли ее цветы.
    - У тебя очень многое осталось позади, Ричи. Неужели ты никогда не оглядывался назад?
    - Я думаю, почти никто из нас этого не делает. Я как-то не склонен был считать свое детство сокровищем и хранить его. Задача состояла в том, чтобы поскорее покончить с ним. Научиться за это время чему сможешь, а затем пригнуться, затаить дыхание и покатиться с этого холма бессилия и зависимости, - а набрав нужную скорость, врубить сцепление и ехать дальше уже своим собственным ходом.
    - Тебе было девять, когда умер твой брат?
    - Около того, - сказал я. - А какое это имеет отношение к нашему разговору?
    - Дикки тоже девять, - сказала она.
    Я кивнул.
    - Это было тяжело?
    - Совсем нет. Смерть Бобби не произвела на меня особого впечатления. Тебе это кажется странным? Я чувствую, что должен врать тебе, чтобы не показаться жестоким. Но так и было, Вуки. Он попал в больницу, там умер, а все остальные продолжали жить как и раньше, занятые своим делом. Никто не плакал, я это видел. А о чем плакать, если ничего нельзя сделать.
    - Многих бы это опустошило.
    - Почему? Разве мы печалимся, когда кто-нибудь уходит из нашего поля зрения? Они все живы, так же как и мы, но мы должны расстраиваться, потому что не можем видеть их? Не вижу в этом особого смысла. Если все мы - бессмертные существа...
    - Считал ли ты себя бессмертным существом в девять лет? Думал ли ты, что Бобби просто вышел из поля зрения, когда он умер?
    - Я не помню. Но какая-то глубинная интуиция подсказывает мне, что его смерть не произвела на меня впечатления.
    - Я так не думаю. Я думаю, у тебя было много совсем других интуиций, когда твой брат попал в больницу и больше не вернулся.
    - Возможно, - сказал я. - Мои записи утеряны. Она подняла на меня огромные голубые глаза.
    - Ты вел записи? Когда твой брат...
    - Просто шутка, милая. Никаких записей я не вел. Я толком не помню, умер ли он вообще.
    Она не улыбнулась.
    - Дикки помнит, я могу поспорить.
    - Я не уверен, что хочу это знать. Сейчас я бы рад просто заключить с ним мир и заниматься своими делами.
    - Хочешь запереть его снова? Лежа на спине, я изучал структуру древесного волокна в обшивке потолка над головой; от узла полоски тянулись к краям планок, словно паучьи лапы. Нет, я не хочу никого запирать.
    - Что он имел в виду, Лесли, когда сказал: "Я мог бы помочь тебе"?
    - Это когда ты летаешь, - сказала она. - Скажем, в один прекрасный день тебе хочется полетать просто ради удовольствия - разве ты идешь в аэропорт и покупаешь там билет на самое заднее место самого большого, самого тяжелого, самого стального, самого транспортного и реактивного монстра, какого только удастся найти? Я совершенно не мог понять, к чему она клонит.
    - Нет, конечно. Я поднимаюсь на гору с парапланом или выкатываю мою Дэйзи из ее ангара и выбираю в небе то направление, куда бы мне хотелось полететь, я сливаюсь с крыльями, а потом и со всем небом в одно целое, пока не почувствую себя лучом солнца. Ты это хотела узнать?
    - Вспомни, как ты действуешь, когда тебя осаждают проблемы, от которых невозможно убежать?
    - А как тут действовать? Сбрасываю обороты, отпускаю газ, крепко зажмуриваю глаза и на малой скорости - четыре мили в час - наезжаю на все эти проблемы.
    - Тебе не кажется, что, когда Дикки говорил "Я мог бы помочь тебе", он имел в виду, что если бы ты сумел стать его другом, то мог бы держать глаза открытыми?
    - Я приглашу его полетать вместе со мною… В эту же ночь мы летали.
    - Где сейчас твой маленький Дики, с которым ты сегодня летал? - спросила меня жена, как только я проснулся, не отрывая взгляда от экрана компьютера.
    - Сейчас узнаем.
    Я закрыл глаза. Ничего. Никаких картин, ни мальчика которым я был. Бездонная пустая чернота.
    - Вуки, может, это прозвучит глупо, но он убежал! - сказал я.

ВОСЬМАЯ

    Когда в ту ночь я бросился на кровать и закрыл глаза, первым, что я увидел, была деревянная камера темницы.
    - Дикки, - прокричал я. - Извини! Я забыл!
    Тяжелая дверь приоткрыта.
    - Дикки? Привет!
    Внутри никого. Скамейка, детская кроватка, холодный огнемет. Он провел здесь десятилетия, потому что я решил никогда не становиться заложником своих чувств, не метаться в бессилии туда и сюда, когда разум бездействует. Но зачем я так перегнул палку? Зачем понадобилось такое самоуничтожение - неужели от неуверенности в себе?
    Но сегодня этой проблемы нет, размышлял я; сегодня я могу возвратиться и смягчить свою крайнюю меру. Да, я несколько поздно вспомнил о своем человеческом лице. Но "несколько поздно" - это лучше, чем таскать в гору эмоциональные валуны, скатывающиеся обратно.
    - ДИККИ!
    Только эхо.
    Он где-то в дебрях моего сознания. Там так много темных мест, где можно спрятаться, если не хочется выходить. Почему он не хочет побыть со мной? Не потому ли, что слишком привык за эти годы жить своим умом и теперь не очень-то доверяет прежнему тюремщику? Он исчез, когда я перестал разговаривать с ним по дороге из аэропорта домой. Когда я переменил его человеческий облик на причудливое порождение моего сознания, он выскользнул за дверь, и я даже не заметил этого.
    Да что же это такое, ворчал я, неужели мне нужно разговаривать с ребенком беспрерывно всю дорогу, чтобы он не удрал? Может быть, не обязательно и разговаривать, но по крайней мере следовало бы очистить от шипов и паутины тропинку между нашими сознаниями. Может быть, достаточно хотя бы не забывать о нем.
    - ДИККИ!
    Нет ответа.
    Я поднялся в своем сне вверх, на высоту вертолета, чтобы расширить зону поиска. Суровый холмистый ландшафт вокруг, каменистая пустыня Аризоны, жаркое полуденное солнце.
    Я опустился на край огромного высохшего озера; вокруг, насколько хватало глаз, земля напоминала побитую черепицу. Довольно далеко, почти посередине этой печи, виднелась маленькая фигурка. Расстояние оказалось больше, чем я думал; бежать пришлось долго, и я все удивлялся, что это за дикий ландшафт. Кто его выбрал, он или я?
     ДИККИ!
    Он повернулся ко мне и следил, как я приближаюсь, но сам не пошевелился и не произнес ни слова.
    - Дикки, - я задыхался. - Что ты тут делаешь?
    - Ты пришел, чтобы запереть меня опять?
    - Что ты! Что ты говоришь! И это после того, как мы с тобой летали вместе? Это был самый замечательный полет в моей жизни - потому что ты был рядом!
    - Ты отшил меня! Как только мы повернули домой, ты перестал и думать обо мне! Я вызван для того, чтобы промыть мне мозги, но ты не думай, я знаю, что могу уйти от тебя! Я могу бросить тебя и никогда больше не вернуться! Что тогда с тобой будет? Он сказал это так, словно я был обязан ответить, что со мной произойдет катастрофа, если он покинет меня. Как будто я уже не прожил прекрасно и без него большую часть своей жизни.
    - Я прошу извинить меня. Пожалуйста, не уходи.
    - Меня легко забыть, - сказал он.
    - Я бы хотел тебя понять. Неужели нам нельзя стать друзьями? Я могу прожить без тебя, думал я. Но мне почему-то не хотелось, чтобы он так вот взял и исчез, этот невинный и нераспознанный малыш, затерянный среди завалов и пожарищ моего внутреннего мира. Он ничего не ответил. С этим упрямцем, видимо, придется повозиться, подумал я, но все-таки он не настолько глуп, чтобы убежать от меня. Хотя почему он должен верить типу, который засунул его в темницу, а сам ушел навсегда? Уж если здесь кто-то и глуп, то не этот мальчишка. Он сел на глинистое дно сухого озера и уставился на дальние холмы.
    - Где мы? - спросил я.
    - Это моя страна, - сказал он грустно.
    - Твоя страна? Почему здесь, Дикки? Ты мог бы выбрать любое место в моем сознании, где угодно, ты мог бы выбрать себе самое подходящее место, только бы захотел.
    - Это и есть самое подходящее место, - сказал он. - Посмотри вокруг.
    - Но все вокруг мертво! Ты выбрал крупнейшее сухое озеро в южных пустынях и называешь это своей страной, своим наиболее подходящим местом?
    - Это никакое не сухое озеро.
    - Я говорю то, что вижу, - сказал я. - Плоское, как жаровня, спекшийся ил потрескался на маленькие квадратики, и это на много миль вокруг. Это, случайно, не Долина Смерти?
    Он смотрел мимо меня куда-то вдаль.
    - Это не просто поломанные квадратики, - сказал он. - Каждый из них отличается от другого. Это твои воспоминания. Эта пустыня - твое детство. Я ненавижу свою трусость! Меня ужасает смерть. К чему мне рисковать своей жизнью здесь, в этой безучастной ко всему пустыне, где меня даже никто не просит лезть на эту дурацкую вышку? Очень трудно ругать вышки, если ты не знаешь ни одного ругательного слова кроме "черт"; слово "черт" исчерпывало мой набор ругательств еще многие годы. "Черт" не преобразует страх в злость, как это умеют делать современные ругательства, и путь подъема до пятой ступеньки оставался нестерпимо долгим.
    Но идея сработала. Шаг за шагом я делал своим другом каждую пройденную ступеньку. И на каждой я говорил "Черт". Потом было легче подняться на следующую.
    После того как я смог свистнуть на пятой ступеньке, я поставил ногу на шестую. Стою долго... трудно дышать, еще труднее свистнуть. Почему мне кажется, что уже так высоко, ведь под ногами всего шесть футов...
    Я стоял на семнадцатой ступеньке, вцепившись обеими руками в лестницу, ширина которой теперь не превышала двух футов. Надо мной висела темная громада водяного бака, крепкая и надежная, но там нет никаких ручек, не за что схватиться руками, если сорвешься с лестницы. Уже не до свиста. Все, что я мог сделать, это прилепиться к лестнице и сжать зубы, чтобы не закричать от ужаса. Оставалось еще три ступеньки. Двумя ступенями выше мне стало дурно, когда я увидел обод бака. Меня пугал не вид бака, а то, что он достаточно близок, чтобы ухватиться за него двумя руками, но если я это сделаю, то зависну, болтаясь в воздухе, не в состоянии дотянуться обратно до лестницы, и буду так висеть, пока пальцы медленно не разожмутся...
    Она была всего пятнадцать дюймов шириной, эта моя последняя ступенька, и я достал ее и подтянулся вверх, не отводя глаз от колеса ветряной мельницы, огромного, всего в шести футах над моей головой.
    Вижу болты и заклепки на лопастях, пятна ржавчины. Слабый ветерок сдвинул лопасти на дюйм, а секундой позже, когда он стих, колесо вернулось в прежнее положение. Вид этого огромного колеса вблизи усугубил мое состояние настолько, насколько это еще было возможно. В непривычной смене масштаба было что-то пугающее... Это колесо, этот высочайший объект на много миль в округе... он не должен быть таким большим. Пожалуйста, не нужно этого массивного круга прямо над головой, ведь это означает, что я тоже нахожусь на самой высокой точке в округе, самой высокой, откуда можно упасть.
    Мне еще предстоял длинный путь вниз, ступенька за ступенькой, но я уже ПОБЕДИЛ! Я уже прямо сейчас ПОБЕДИЛ!
    Я натянуто улыбался смертельным оскалом, впившись в небо, словно изголодавшаяся пиявка. Они больше НИКОГДА не назовут меня трусом!
    - Когда это было? - спросил я, ошеломленный всем увиденным.
    - Нам было семь, - Ответил Дикки. - Ты стал взрослеть и ушел от меня, когда мне было девять, когда умер Бобби. После этого только будущее интересовало тебя, ты хотел вырасти и стать свободным, ты хотел уйти в свой путь налегке. Он не жаловался, он только напоминал мне то, что я уже знал.
    - Ты оставил мне все воспоминания, которые были тебе ни к чему. Они все здесь, все до одного, но они ни о чем мне не говорят, я не могу в них разобраться без тебя. - Его голос стал тише, я едва различал слова в тишине пустыни. - Ты мог бы пояснить мне, что они значат.

ДЕВЯТАЯ

    Я захотел придумать новую религию.
    - За это придется платить, - предупреждает священник. - Создать свою теологию, и стать непохожим на всех остальных...
    - Так это не цена, - насмехаюсь я, - а награда! Это будет легко. Мой внутренний падре снисходительно улыбается в ответ и исчезает. Дикки наблюдал, поглощенный моим лицедейством.
    - Как только он исчезает, - сказал я, - я начинаю нервничать. Не был ли я чересчур несдержанным и эмоциональным во время этой вспышки? В течение следующих десяти лет, осторожно и спокойно, я вновь собрал все воедино, без всяких курсивов и восклицательных знаков. Понадобилось действительно очень много времени, но основание было заложено. Благодаря моему брату я вновь создал Бога. Теперь я хочу, Дикки, чтобы ты показал мне, в чем я неправ. Он кивнул, изъявляя желание стать частичным творцом самодельной религии.
    - Представь себе, что существует некий Всемогущий Бог, который видит смертных и их заботы на Земле, - медленно произнес я.
    Он кивнул.
    - Тогда, Дикки, Бог должен нести ответственность за все катастрофы, трагедии, насилие и смерть, осаждающие человечество.
    Он протестующе поднял руку.
    - Бог не может нести ответственность только потому, что Он все это видит.
    - Подумай хорошенько. Он всемогущ, то есть имеет власть остановить зло, если Он этого захочет. Но Он решает не делать этого. Позволяя злу существовать, Он тем самым становится его причиной.
    Он задумался над этим.
    - Может быть, - сказал он осторожно.
    - Тогда, по определению, раз невинные люди продолжают страдать и умирать, всемогущий Бог не просто равнодушен. Он неописуемо жесток. Дикки вновь поднял руку, теперь уже прося времени на размышление.
    - Может быть...
    - Ты не уверен, - сказал я.
    - Все это звучит странно, но я не могу найти ошибки.
    - И я тоже. Меняется ли для тебя мир при мысли о злом и жестоком Боге так же, как он меняется для меня?
    - Продолжай, - сказал он.
    - Дальше. Представь, что существует некий Вселюбящий Бог, который видит нужды и бедствия всех смертных.
    - Это уже лучше.
    Я кивнул.
    - Тогда этот Бог должен скорбно созерцать угнетение и убийства невинных, гибнущих миллионами, в то время как они тщетно, век за веком, молят Его о помощи. Он поднял руку.
    - Сейчас ты скажешь, что раз невинные люди страдают и гибнут, то наш вселюбящий Бог не в силах нам помочь.
    - Совершенно верно! Скажи, когда будешь готов к вопросу. Он на минуту задумался над тем, о чем мы говорили. Затем кивнул.
    - О'кей. Я готов к твоему вопросу.
    - Какой Бог реален, Дикки? - спросил я. - Жестокий или бессильный?
    Теперь он задумался уже надолго, потом засмеялся и тряхнул головой.
    - Это не выбор! Я имею в виду: если приходится выбирать между Жестоким или Бессильным Богом, тогда зачем Он вообще нужен? Глядя на него, я видел самого себя, каким я был много лет назад, решая ту же задачу.
    - Выбора нет, - сказал я, - потому что ни один из них не существует.
    - В самом начале, - сказал он, - не было ли какой-нибудь ошибки в вопросе?

ДЕСЯТАЯ

    - Мир гибнет в войнах и терроризме, - произнес комментатор, как только загорелся экран телевизора. - Сегодня мы, к сожалению, вынуждены констатировать, что повсюду смерть и голод, засухи, наводнения и чума, эпидемии и безработица, море умирает а вместе с ним - и наше будущее климат меняется леса горят и ненависть в обществе достигла апогея - имущие против неимущих, правильные против всяческих хиппи, экономические спады и озонные дыры и парниковый эффект и флорофлюорокарбоны, многие виды животных вымирают извините вымерли, кругом наркотики, образование мертво, города рушатся, планета перенаселена и преступность завладела улицами и целые страны приходят к банкротству, воздух загрязняется ядовитыми выбросами, а земля - радиоактивными, идут кислотные дожди, неурожаи зерновых, пожары и грязевые сели, извержения вулканов и ураганы и цунами и торнадо и землетрясения разливы нефти и неблагоприятная радиационная обстановка - все, как, по словам многих, предсказано в Книге Настороженности, а кроме того, к Земле приближается огромный астероид, в случае столкновения с которым все живое на планете будет уничтожено.
    - Может, переключим на другой канал? - спросил я.
    - Этот еще получше остальных, - сказала Лесли. Дикки малодушничал внутри.
    - Мы все умрем.
    - Говорят, что так.
    Я наблюдал за Армагеддоном на экране.
    - И тебе никогда не бывает от этого плохо? - спросил он. - Ты никогда не срываешься, не впадаешь в депрессию?
    - Нет, - сказал я ему. - Все даже гораздо хуже - настолько, что они не смогут даже рассказать об этом за тридцать минут.
    - Тогда надежды нет! Что же ты здесь делаешь?..

ОДИННАДЦАТАЯ

    - Мы должны уважать наших драконов и поощрять их разрушительные стремления и желание нас уничтожить. Высмеивать нас - их долг, унижать нас и следить, чтобы мы оставались "как все", - их работа. А когда мы упорно идем своим путем, невзирая на их пламя и ярость, они лишь пожимают плечами, когда мы скрываемся из виду, и возвращаются к своей игре в карты с философским "Что ж, всех не поджаришь..."
    Когда мы миримся с ситуацией, с которой не должны были бы мириться, это происходит не потому, что нам не хватает ума. Мы миримся потому, что нам необходим урок, который может дать только эта ситуация, и этот урок для нас дороже свободы. В этом плане я чувствую себя образованным магистром. Но еще не доктором.
    Счастье - это награда, которую мы получаем, живя в соответствии с наивысшим известным нам порядком. Ты не счастлив? Снизь свой порядок!
    - ДОВОЛЬНО! ИХ СЛИШКОМ МНОГО, РИЧАРД! ХВАТИТ ПРАВИЛ! ЕСЛИ ТЫ ПРОИЗНЕСЕШЬ ЕЩЕ ХОТЬ ОДНО ПРАВИЛО, Я ЗАКРИЧУ!
    - О'кей, - сказал я.

ДВЕНАДЦАТАЯ

    Пока я мужественно готовил ужин, Лесли сидела у стойки на высоком табурете, зачарованно внимая моему рассказу о Дикки.
    - С этого момента он просто мой маленький воображаемый приятель, - сказал я, - и я делюсь с ним всем, что знаю, просто ради удовольствия самому это вспоминать. Я высыпал на нашу большую сковородку мелко нарезанные овощи.
    - Ты что, прячешься за словом "воображаемый"? - спросила Лесли. - Тебе нужна безопасная дистанция? Ты его боишься?
    Перед этим она зашла в дом, собираясь переодеть свой садовый наряд: белые шорты, футболка и широкополая шляпа. Она успела снять шляпу, но сейчас была настолько охвачена любопытством, углубляясь в наши с Дикки отношения, что переодевание, по-видимому, было отложено на неопределенный срок.
    - Боюсь? - переспросил я. - Может быть, и так. Я сомневался в этом, но время от времени забавно подвергать сомнению нашу уверенность в чем-либо.
    - А что он такого может сделать опасного?
    Я добавил в смесь на сковороде три четверти унции ананаса, примерно 85-89 зерен проросшей пшеницы, и пять-шесть раз быстро помешал.
    - Он мог бы заявить, что выдумал тебя, что ты - его воображаемое будущее, потом уйти и оставить тебя наедине со всем тем, что ты не успел ему сказать. Я поднял голову и взглянул на нее без улыбки, даже забыв потрясти бутылку с соевым соусом, так что, естественно, он и не подумал выливаться.
    - Он так не поступит. Не сейчас, во всяком случае. Когда-то его уход ничего бы для меня не значил. Но только не сейчас. Она оставила этот вопрос и перешла к другому.
    - Заметил ли он, что готовишь ты, а не я? - спросила она. - Как он к этому относится?
    - Я готовлю для своей жены, говорю я ему, но вообще я очень мужественный... даже мои пироги такие крепкие!
    Говорят, что очень важно сильно нагреть пшеницу, потому что тогда она приобретает очень приятный ореховый вкус. В этот раз я нашел еще и полпакета измельченных орехов и бросил их на сковороду.
    Лесли знакома с моими необычными принципами так же хорошо, как всякий, кто с ними не согласен, но она достаточно терпима, чтобы иногда меня послушать.
    - Что ты рассказал ему о браке? - поинтересовалась она.
    - Он еще не спрашивал. Думаешь, это его заинтересует?
    - Он должен знать, что рано или поздно его это тоже ожидает. Если он
    - это ты, то он обязательно спросит, - сказала она. - Что ты ему ответишь?
    - Я отвечу, что это будет самым счастливым самым тяжелым самым важным долговременным.
    Я поднес ей попробовать чайную ложечку нашего ужина со сковороды. Хоть он еще не готов, подумал я, вежливость по отношению к родной душе никогда не повредит.
    - Понравилось?
    - Слишком хрустит, - сказала она. - Ужасно сухое.
    - Мм.
    Я поднял сковороду с плиты и, поднеся ее к крану, добавил туда около чашки воды, затем вернул ее на плиту еще минут на десять.
    - Можно, я тебе помогу? - спросила она.
    - Моя прелесть. Ты же работала в саду. Отдыхай.
    Она подошла к шкафу, достала оттуда тарелки и вилки.
    - Что ты ему скажешь?
    - Сначала я расскажу ему свой секрет удачного брака, затем сообщу ему факты. Я нашел соковыжималку и включил ее в сеть, достал из холодильника морковь. Она улыбнулась мне.
    - А ты мудрец! И в чем же твой секрет удачного брака?
    - Перестань, Вуки, не стоит издеваться. Я обещал рассказать ему все, что знаю.
    Я подставил под соковыжималку стакан.
    - О'кей, - сказала она. - Ты не мудрец. Так в чем же твой секрет удачного брака?
    Наша соковыжималка работает так же быстро, как и шумит. Наполнился второй стакан, и я ее выключил. Я потягивал свой морковный сок. И Вуки отпила морковный сок.
    - Дикки может и не спросить о браке.
    - Он спросит, - сказал я. - Он спросит, как я думаю, зачем мы здесь?
    А я отвечу ему, что мы здесь для того, чтобы проявлять любовь в миллионах приготовленных для нас испытаний - новый миллион после каждого пройденного и новый миллион после каждого проваленного. И больше всего испытаний нас ждет в каждую минуту, каждый день и каждый год совместной жизни с другим человеком.
    - Как мило, - сказала она. - Не знала, что ты придаешь браку такое значение.
    - Важен не брак, - сказал я, - а любовь.
    - Рада это слышать. Думаю, и Дикки так же скажет.
    - Риччи, это прекрасно.
    - Мне надо было говорить с тобой, а не с Дикки, - сказал я.
    - Говори с нами обоими, - сказала она. - Если это сделает тебя счастливее, я буду жить рядом со счастливым человеком.
    - Я бы сказал ему и это. Жены и мужья не в силах сделать друг друга счастливыми или несчастливыми. Это только в нашей личной власти.
    - А как насчет детей?
    - В этом вопросе я не компетентен, - сказал я. - Что еще?
    - Что значит "В этом вопросе я некомпетентен, что еще"? У тебя ведь есть дети, и тебе, конечно, есть что сказать! Что ты ему скажешь? Мое слабое место, подумал я. В том, что касается детей от меня столько же пользы, как от наковальни в яслях.
    - Я скажу ему, что чувство внутреннего пути приходит не только к взрослым. Что единственное руководство, которое мы даем детям, - наш собственный пример как высшего, наиболее развитого человеческого существа в соответствии с нашими взглядами. Дети могут понять, а могут и не понять. Они могут полюбить нас за наш выбор, а могут и проклясть землю, по которой мы ступали. Но дети являются нашей собственностью и подконтрольны нам не больше, чем мы являлись собственностью наших родителей и были им подконтрольны.
    - Ты действительно чувствовал себя айсбергом, говоря это, - спросила Лесли, - или мне только показалось, что это прозвучало на сорок градусов ниже нуля?
    - Разве это не правильно?
    - Это может быть правильным до некоторой степени, - смягчилась она. - Безусловно, наши дети не являются нашей собственностью, но я чувствую, что здесь чего-то не хватает. Может быть, немного мягкости? - Ну, конечно, ему я скажу все это гораздо мягче!

ТРИНАДЦАТАЯ

    Когда ужин был закончен и тарелки убраны со стола, я забросил в машину параплан и поехал к горе. Движение происходило и в моем сознании: я искал своего маленького друга.
    Холм, на вершине которого он сидел, был тем же, что и в прошлый раз, но теперь на его склонах зеленели молодые деревца, а луг простирался до самого зеленого горизонта.
    Он обернулся ко мне в то же мгновение, как я его увидел.
    - Расскажи мне о браке.
    - Конечно. А почему ты спрашиваешь?
    - Я никогда не верил, что со мной это произойдет, но ведь теперь я это знаю. Я неподготовлен. Я с трудом сдержал улыбку.
    - Это не страшно.
    Он нетерпеливо нахмурился.
    - Что мне необходимо знать?
    - Только одно слово, - сказал я. - Запомни только одно слово, и все будет в порядке. Слово "различие". Ты отличаешься от всех остальных людей в мире, в том числе - и от женщины, которая станет твоей женой.
    - Уверен, что ты сообщаешь мне нечто простое, потому что думаешь, что это просто, но на самом деле это может обернуться совсем не таким.
    - Простое не всегда очевидно, Капитан. "Мы разные" - это открытие, к которому приходят немногие браки, истина, которая многим неглупым людям открывается только через много лет после того, как уляжется пыль развода.
    - Разные, но равные?
    - Вовсе нет, - ответил я. - Брак - не спор о равенстве. Лесли лучше меня разбирается в музыке, например. Мне никогда не достичь того, что она знала уже в двенадцать лет, не говоря уже о том, что она успела узнать с тех пор. Я могу потратить на музыку остаток своей жизни, но никогда не узнаю ее так, как знает Лесли, и не научусь играть так же хорошо, как она. С другой стороны, она вряд ли когда-нибудь научится управлять самолетом лучше меня. Она начала на двадцать лет позже и не сможет меня догнать.
    - Во всем остальном тоже неравенство?
    - Во всем. Я не так организован, как она, а она не так терпелива, как я. Она способна страстно отстаивать свою позицию, я же - только сторонний наблюдатель. Я - эгоист, что в моем понимании значит "человек, поступающий в соответствии с его личными долговременными интересами", она же ненавидит эгоизм, что в ее понимании значит "немедленное самопожертвование невзирая на последствия". Иногда она ждет от меня подобных жертв и очень удивляется, когда получает отказ.
    - Таким образом, вы разные, - сказал он. - Наверное, как и любые муж и жена?
    - И почти все они об этом забывают. Когда я забываю и жду от Лесли эгоизма, а она от меня - организованности, каждый из нас предполагает, что качества, приписываемые другому, в нем так же развиты, как и в нас самих. Это неправильно. Брак - не состязание, где каждый должен проявить максимум своих возможностей, а сотрудничество, построенное на наших различиях.
    - Но, могу поспорить, иногда эти различия способны вывести вас из себя, - сказал он и прищурился:
    - А увлечения, убеждения?
    - Да. Мы оба любим корректировать судьбу через сновидения.
    - А я-то надеялся, что женщина, на которой я женюсь, будет немножко похожей на меня.
    - Нет! Надеюсь, нет, Дикки! Мы с Лесли похожи только в двух вещах: мы оба считаем, что в нашем браке есть некоторые безусловные ценности и приоритеты. Мы также соглашаемся в том, что сейчас мы влюблены друг в друга гораздо сильнее, чем были, когда только встретились. Во всем остальном, в большей или меньшей степени, мы различны.
    Это его не убедило.
    Каждая вещь определяется нашим сознанием. Самолеты становятся живыми существами, если мы в это верим. Когда я мою Дейзи, полирую ее и забочусь о каждом ее скрипе, прежде чем он превратится в крик, я знаю, что однажды придет день, когда она сможет вернуть мне мою заботу, поднявшись в воздух или сев, если будет необходимо, в условиях, которые покажутся невероятными. За сорок лет, проведенные в воздухе, такое со мной уже случилось однажды, и я не уверен, что мне не понадобится ее расположение вновь.

    Так что мне не казалось странным лежать в то утро на бетонном полу нашего ангара, вытирая следы от выхлопа и пленку масла, накопившиеся за три часа полета на алюминиевом брюхе Дейзи.
    Каждую ночь, когда мы засыпаем, в нашем сознании совершается перемена, подумал я, слегка смачивая тряпку в бензине, - но она также совершается и в течение дня, когда мы делаем одно, а думаем о другом. Мы засыпаем и просыпаемся, одни сны сменяют другие сотню раз в день, и никто не рассматривает это как смену состояний.
    В ангаре уже был Дики.
    - Все, что находится в мире моего сознания, - сказал я, - в единственном существующем для меня мире, - попадает туда только с моего согласия. То, что мне не нравится, я могу изменить. Никакого хныканья, никаких жалоб, что я, мол, страдаю, потому что кто-то меня подвел. За все отвечаю только я.
    - А что ты делаешь, когда люди тебя все-таки подводят?
    - Я их убиваю, - сказал я, - и двигаюсь дальше.
    Он нервно засмеялся.
    - Ты ведь шутишь, не так ли?
    - Мы не можем ни убивать, ни создавать жизнь, - сказал я. - Помни, Жизнь Есть.
    Я закончил с брюхом Дейзи, выполз из-под нее и пошел за стремянкой для вертикальных стабилизаторов, расположенных в девяти футах от земли.
    - В мире образов, - спросил он осторожно, - приходилось ли тебе убивать?
    - Да. Я убивал мух, я убивал москитов, я убивал муравьев и, грустно говорить, пауков тоже. Я убивал рыбу, когда мне было приблизительно столько же, сколько тебе сейчас. Все они - неуничтожимые проявления жизни, но я искренне верил, что убиваю их, и эта вера по сей день иногда отягощает мою душу, пока я не напоминаю себе истинное положение вещей.
    - Убивал ли ты человеческие существа в этом мире образов? - спросил он, тщательно подбирая слова.
    - Нет, Дикки, не убивал.
    Только благодаря великолепным совпадениям во времени, подумал я. Попади я чуть раньше в ВВС, и мне пришлось бы убивать людей в Корее. Не подай я в отставку - и чуть позже я бы убивал во Вьетнаме.
    - А тебя когда-нибудь убивали?
    - Никогда. Я существовал до начала времени и буду существовать после его конца.
    - Это перевоплощения, - сказал он. - Ты веришь в перевоплощения?
    Я распылил жидкий воск по верхней половине киля и протер его.
    - Нет. Перевоплощение означает упорядоченную последовательность жизней на этой планете, правильно? Но в этом есть некоторая ограниченность - так, слегка тесновато в плечах.
    - Что вам больше подходит?
    - Бесконечное число жизнеобразов, пожалуйста, некоторые с телом, некоторые - без; некоторые на планетах, некоторые - нет; все они одновременны, потому что не существует такого понятия, как время, и ни один из них не реален, потому что существует только одна Жизнь.
    А ты можешь, чтобы не мучаться поисками удобной философии, просто обойтись без неё?
    - Нет.
    - Тогда мне непонятно: почему бы тебе просто не признать, что Жизнь есть, и прекратить играть во все эти игры?
    - Мне нравятся игры! Если кто-то сомневается, что мы живем ради развлечения, предложи ему или ей подробный отчет об их будущем, где будет расписано каждое событие, каждый исход на годы вперед. Много ты успеешь рассказать, прежде чем тебя остановят? Неинтересно знать, что случится дальше. Я получаю удовольствие от шахмат, даже зная, что это игра. Мне нравится пространство-время, хоть оно и нереально.
    - На помощь! - сказал он. - Если все нереально, почему ты выбираешь бесконечное число жизней, а не перевоплощение или превращение-в-ангела?
    - Почему шахматы, а не шашки? - спросил я. - В них больше игровых комбинаций! Если все мои жизнеобразы существуют одновременно, должна быть возможность их пересечения. Должна быть возможность найти Ричарда, который выбрал Китай в настоящем, которое я называю "семь тысяч лет назад", или того Ричарда, который в 1954 стал судостроителем, а не летчиком, или проксимида, выбравшего жизнь на космическом флоте Центавра 4 в настоящем - миллиарде лет отсюда. Если существует только Настоящее, то должен существовать и способ всем нам встретиться. Что знают они такого, чего не знаю я? Любопытное выражение на его лице, скрытая усмешка.
    - Откуда ты знаешь, что твои ответы правильны? - спросил он.
    - Я этого и не знаю. Но каждый вопрос создает внутреннюю напряженность, которая потрескивает во мне, пока не находится ответ. Когда вопрос соприкасается с ответом, он заземляется на интуицию, происходит голубая вспышка, и напряженность уходит. Она не сообщает, "правильно" или "неправильно", а просто: "ответ получен".
    - Приведи пример, - попросил он.
    Я медленно полировал крыло, вспоминая.
    Когда я кочевал по стране, - начал я, - торгуя на пастбищах Среднего Запада полетами на старом Флите, некоторое время я ощущал вину. Честно ли было с моей стороны жить подобным образом, летя за ветром и зарабатывая этим на жизнь, когда другие люди вынуждены трудиться с девяти и до пяти? Но ведь не каждый может вести кочевую жизнь, думал я.
    - Это и было твоим вопросом? - сказал он.
    - Это было той самой напряженностью, гудевшей во мне много недель: все не могут быть кочевниками. Почему же я не живу как другие? Справедливо ли, что я имею такие привилегии?
    Он не видел эту картину: смешной, раздражительный, покрытый маслом авиатор, ночующий под крылом своего самолета, зарабатывающий долларовую бумажку с полета и мучающийся оттого, что он - самый счастливый парень в мире.
    - Каков же был твой ответ? - спросил он, торжественный, как сова.
    - Я думал об этом ночами, готовя лепешки на костре. Кочевник - чрезвычайно романтическая профессия, думал я, но таковы и профессии юриста, актера. Если бы все были актерами, то в "Желтых Страницах" остался бы только один раздел - А, актеры. Ни летных инструкторов, ни адвокатов, ни полиции, ни врачей, ни магазинов, ни строительных компаний, ни киностудий, ни продюсеров. Одни актеры. И наконец я понял. Все не могут быть кочевниками. Все не могут быть юристами, или актерами, или малярами. Все не могут заниматься чем-то одним!
    - Это и был ответ?
    - В моем сознании, Дикки, произошел взрыв и всплеск, как будто огромный кит поднялся с большой глубины на поверхность: Все не могут заниматься тем, чем хотят, но кто-угодно может
    - О, - сказал он, тоже пораженный этим всплеском.
    - С того момента я перестал думать, что нечестно с моей стороны быть тем, кем я хочу быть.
    Я продолжал полировать крыло в тишине. Он обдумывал эту очередную идею.

    - Какое название твоей религии?
    - Акуна матана, Дики. У нее нет названияи никогда не будет. И вообще, это не религия - во всяком случае, в общепринятом смысле. Организованная религия - это паутина из тысячи доктрин, ритуалов и навязанных верований. В этой паутине люди гибнут. Пожалуйста, никакой организованности!
    - У тебя есть безымянная неорганизованная религия? У тебя есть что-то, во что ты веришь. У тебя есть... что?
    - У меня есть способ выяснять для себя истину, который я еще не довел до конца. Это... это - экспериментальная личная философия, и у нее никогда не будет названия. Ты знаешь почему.
    - Потому что название - это ярлык, - сказал он, - а как только появляется ярлык, идеи исчезают и начинается обожествление или осмеяние ярлыка, и вместо того, чтобы жить ради идей, люди начинают умирать ради ярлыков, поэтому новая религия - это, по-твоему, последнее, в чем нуждается мир.
    Я уставился на него.
    - Неплохо угадываешь.
    - А есть ли у нее какой-нибудь символ, у твоей безымянной экспериментальной личной философии?
    - Конечно, нет. Символ - это тот же...
    - Я понял, - сказал он. - Но почему бы тебе, просто ради удовольствия, не придумать какой-нибудь символ, который выражал бы твой образ мыслей, напоминал бы, что у него нет и никогда не будет имени? И ради безопасности тоже. Ведь что-то, не поддающееся выражению словами, вряд ли может стать ярлыком.
    - Интересная идея, - сказал я.
    Он не отставал.
    - А если бы все-таки символ был, в твоем сознании, что бы это было? - спросил он.
    - Думаю, единица. Как начало всего. И ещё ноль. Как вечность бытия.
    - Тогда уж ноль без палочки. Мы не знаем ни начала ни конца.

    Ночью пришли ко мне драконы и, сжимая меня, стали говорить
    - Жизнь гораздо легче, когда не сопротивляешься. Нужно учиться, а не вспоминать. Твои глаза закрыты - открой их. Твое тело расслаблено - напрягись. Твое сознание расширено - сфокусируй его. Твоя душа безмятежна - отдай её нам. Они говорят по очереди, не умолкая ни на минуту.
    - Ты находишься в глубоком сне. Каждое наше слово приближает твое шумное, бурное пробуждение. Не удивляйся и не задавай вопросов. У тебя что-то на душе. Выскажи это, и ты будешь тонуть все глубже и глубже...
    - Спасибо, - сказал я. - Так много сведений.
    - Это хорошо. Да. Смертные любят учиться, и наш подарок тебе - то, что ты всегда будешь испытывать эту любовь. Запомни: Реальность - в видимости. Реально то, что ты видишь. Реально то, что ты осязаешь. То, о чем ты думаешь, нереально, то, на что надеешься, не существует. Тест Номер Один: Что есть реальность?
    - Реальность - в видимости, - ответил я.
    - Хорошо. Отличный ученик. Глубже, спи. Так много нужно узнать:
    - Судьбу определяет случай. Некоторым людям везёт, некоторым - нет. Жить означает побеждать, выигрывать, становиться кем-то; умирать означает проигрывать, исчезать, становиться никем.
    - Что находится за пределами пространства?
    - Ничего.
    - Что существует за пределами времени?
    - Ничего.
    - Твоя мать научит тебя ходить. Почему ты всегда будешь проходить сквозь двери и никогда - сквозь стены?
    - Стены - это ограничения. Никто не проходит сквозь стены, потому что они твердые, а пройти сквозь твердое, не разрушив себя, невозможно. Мама и папа не ходят сквозь стены, хоть они большие и сильные. Никто, включая меня, не может преодолеть ограничения пространства и времени.
    - Хорошо.
    - Сила - это власть
    - Гнев - единственное предупреждение.
    - Тест: Какой единственный мир всегда существовал и всегда будет существовать?
    - Мир, который я вижу перед собой.
    - Откуда ты пришёл?
    - Я пришел ниоткуда и иду в никуда. Цели нет.
    - Хорошо! Рождение - счастье. Тело - механизм; углерод, водород, кислород, работает на органическом топливе. Тело управляет сознанием, сознание - хаотическая электрическая активность мозга. У мира было много проблем до твоего появления, и он не нуждается еще в одной. Никому нет дела до того, кто ты и о чем думаешь. Любая важная идея уже существовала до тебя, все важные книги уже написаны, все прекрасные картины нарисованы, все открытия сделаны, все песни спеты, все фильмы сняты, разговор окончен. Все важные жизни прожиты. Ты не имеешь и не будешь иметь никакого значения. Тест: Кому ты нужен?
    - Я нужен себе!
    - Неправильно. Повторяю: Кому ты нужен?
    - Я никому не нужен, и эгоистично с моей стороны заботиться о себе. На планете уже живут миллиарды, я явился сюда без приглашения, и другие позволят мне остаться, только если я буду вести себя тихо и покорно и не буду много есть. Главное - тихо.
    - Правильно. Каждый - сам по себе. Все знание сосредоточено в словах и числах. Для того чтобы знать что-либо, ты должен этому у кого-то научиться. Все, кто старше тебя, умнее. Все, кто крупнее тебя, имеют над тобой власть.
    - Ты живешь не ради себя, а ради пользы и удовольствия других. В мире существует множество наций и языков. Ты родился в лучшей нации, её язык - лучший язык, её политическая система - лучшая система, её армия - лучшая армия. Ты должен подчиняться приказам своей страны, отданным с любого уровня её власти, сражаться и умереть за свою нацию, чтобы сохранить за ней Номер Один. Хорошие парни выигрывают, плохие - проигрывают.
    - Но ведь умирают все, то есть даже хорошие люди в конце концов проигрывают?
    - Если хорошие люди умирают, то попадают в рай и чувствуют себя счастливыми.
    - Но рай нельзя увидеть, а если его нельзя увидеть, то он, получается, нереален. Твои слова!
    - Рай - это ложь, чтобы скрыть, что смерть - это проигрыш. Верь лжи.
    - Ответов не существует. Мир непознаваем. Ничто важное не имеет смысла
    - Как всё это может быть истинным?
    - Все истинно. Это реальность. А теперь - ты наш. Я стал падать. У меня сперло дыхание. Я очутился во мраке и холоде. Из темноты ко мне стали выходить, как в галереи, знаменитые писатели и художники, певцы и композиторы; я узнавал их, даже тех, кого никогда не видел и на картинках. Ко мне выходили кумиры разных эпох: рок-музыканты, художники-сюрреалисты и писатели-гуру… Их было множество, тьма. Я узнал Джага Джина, Ашо, Магнера, Саббата… Они заговорили со мной как будто через верербиратор: - "Ад преисподний пришёл в движение ради тебя, чтобы встретить тебя при входе твоём; пробудил для тебя Рефаимов, всех вождей земли; поднял всех царей языческих с престолов их. Все творцы искусства дьявола отошли в преисподнюю, к поражённым мечом, и союзники его, жившие под тенью его. Все они будут говорить тебе: и ты сделался бессильным, как мы! И ты стал подобен нам!"
    По моему телу пополз здоровенный белый червь и полез ко мне в рот. Я схватил его руками и стал вытаскивать. Он растягивался как надувная сарделька, выскальзывал из рук, будто между моими ладонями и его телом не было трения. Когда он стал меня глодать изнутри, я понял что значат слова Евангелия о геенне, "где червь их не умирает". Тут лица кумиров стали рябить, как если бы мы стояли отделённые большим костром. И в самом деле мне стало невыносимо жарко. Я уже стоял посреди огня. Бежать я не мог. Собственно, я уже ничего не мог, просто мучался.
    Огонь ослаб. У меня получилось сделал шаг. Второй. Я пошёл. Демон сказал мне:
    - Когда святые молятся, вам легче.
    - Какие святые? - не понял я.
    - Сейчас - Иоанн Сан-Францизский.
    Через некоторое время объял меня холод. Это был не тот холод, который я испытал в протоке колорадского ущелья, став тогда весь синим. Это был такой холод, что его не мог снять даже адов огонь. Холод был во мне, в каждой клетке, я был подобно замороженному мамонту. Это была смерть. Передо мной спустился абсолютный мрак.
    С рассветом я очутился в другом месте. Холода уже не было и я лежал. С моих рук капало отвратительное отработанное масло двигателя и с пальцев моих капала отработка… Бесы сыплют мне на грудь крупный жемчуг из тощих сумок и успокаивающую поют мне.
    - Вот и ты стал наш…
    Тут случилось совершенно необъяснимое. Пространство над нами разверзлось, два лучезарных ангела спустились сверху и встали слева и справа от меня. Они сказали демонам: - Нет, он не ваш, Бог дал ему время на покаяние, - сказали и подняли меня ввысь, к свету. Я понял, что покидаю эту директорию Абсолютный Ноль и лечу в город Жизни. Перелетев через свет, мы действительно очутились перед городом. Я узнал Сан-Франциско. Но церковь с куполом была для меня строением неизвестным.
    - Что это, где я?
    - Город Сан-Франциско, - сказал ангел, - а это храм в честь иконы Божией Матери "Всех скорбящих радость".
    Я уже ничего не понимал…
    Тут ко мне подошёл сухонький старичок с чёрной бородкой, в священнических одеждах, в руке - маленькая модель этой самой церкви. Говорит мне:
    - Знаешь ли, что Господь дает все просящим у Него с верою?
    Я молчал.
    - А что тебе нужно в первую очередь?..
    - Покаяние! - Вырвалось у меня, - покаяние!
    Я кричал.
    - Помоги мне, отец!
    - Господь помилует тебя, - сказал священник, - покайся, и помилует. И перекрестил меня моделью церкви, которую держал в руках.

    Очухавшись от сна, я в страхе и в конвульсиях скатился с кровати на пол и облевал ковер за 630 долларов, который Лесли привезла из Вриндавана. Меня выворачивало как под электрошоком, наверное, в течение получаса. Потом резко отпустило и я распластался в изнеможении.

    Не успев ничего обговорить с Лесли, я помчался в аэропорт и купил билет на ближайший рейс до Сан-Франциско. Поднявшись примерно на полтора километра, самолет вдруг тряхнуло. По левому крылу, у которого я сидел, заметил чуть повышенную вибрацию. Но тут же подумал: если Бог мне дал время на покаяние, то этот самолет обязательно приземлится в Сан-Франциско.